Колдун и его ученик.

Жил был старик со старухой. И крайне бедно́ они жили. У их восьми ли, девяти лет мальчик был, ну и до крайности до́жили, што ни поесть, ничево. Шабаш!

— Давай, мальчишку хошь, старуха, ондадим в услужение, хошь из-за одёжи, да по крайности сыт будет.

И решился утре в город вести ево. Старуха утром стала, оделась, печку затопила и облокат мальчишку.

— Што мы тут будем ево го́лово, бо́сово морить.

Вот идёт старик с мальчишкой, до городу не дошли, попадатца имя́ мужичок на пустоплесье. Одетый хорошо.

— Здрастуй, дедушка!

— Здрастуй, дядя!

— Куды же вы пошли?

— Ну, да што, вишь, нужда, дядя! Пошол мальчишку куды-набидь ондать, сил моих нету.

— А сколько бы, дедушка, за ево взял в год? — Мужик спрашиват.

— Да што же я, восподин, буду за его просить? Уж сколько кто ему даст по жалости. Што я буду просить за ево: он нигде не живал, ничо не видал, да што вот — голой и босой. Хошь бы обули, одели.

— Ну, так сколько же возьмёшь за ево? Я хочу ево взять у тебя.

— Я так, восподин, буду с вами рядитца: милость есть, пожалуста сколько-набидь дай да одень ево, да обуй.

Мужик вынимат сто рублей из кармана, подаёт старику.

— Он вам, восподин, не заро́бит, мальчишка, ети деньги.

— Ну, дают, бери! Кажетца, дело не твоё.

Старик взял деньги, распростились и пошол. Только пошол, старик спохватился:

— А чо жо я, такой глупый! Не спросил, как у ево фамилия, име́, где живёт. Кому я ево о́ндал? Воротюсь, спросю мужика.

Воротился старик и кричит на весь упо́р:

— Постой, постой, дядюшка!

Мужик остановился с парнишкой. Парнишку звали Митя.

— Што, старик, тебе надо?

— Да вот извините, не спросил как ваше име́ и фамилия и где живете́, не знаю.

— Быдь покоен, старик, на што тебе моё име́ и фамилия, будет твой Митюшка здоров. А как срок придёт, я тебе ево на етим же месте и ондам.

Вот старик пошол домой с деньга́м, заходит на базар, набрал хлеба, чо надо там поисти, идёт к старухе.

— Вот старуха, за Митюшку-то мне сто рублей дали!

— Ну?!

Как они зряшново расхода не имели — и прошол год хорошо. Короче сказать, завтре год доходит — итти старику за Митюшкой. Как старуха-мать год дитю́ не видала, стаёт ране́нько, посылат старика. Отправился старик, доходит до тово места, где он мальчишку ондавал, видит идёт мужик с Митюшкой ево. Митюшка там год пожил, будто лет двенадцати стал, такой бульён. И одетый чисто, хорошо. Старик даже полюбовался над парнишком. Одетый чистенькой и такой плотный стал.

— Што, дедка, за сыном?

— Да, за сыном.

— Ну, вот твой и сын сохра́нен, благополучен. А вот што, старик, не ондашь ли мне ево ешшо в год?

— Ну, дак што, Митюшка, подёшь, дак чо.

— Етот год я тебе двести рублей положу. Так всё-таки мы дойдём до меня, посмотришь, где твой сын живёт, и работу ево посмотришь.

Пошол старик, приходит. Дом хороший стоит. Усадил старика, угостили. Жана и три дочери у ево. Старик сына спросил:

— Ну, чо, ладно, Митюшка, жил?

— О, чо мне надо? Лутче дома́шшово. Ро́бить много не заставляют. Одёжда хорошая, харчи.

Срядились со стариком, получил старик двести рублей денег.

— Ну, пойдём, всё-таки, я тебе покажу сынову работу.

Повёл ево в заднюю ограду. И стоит там сажень дров нарублена топором.

— Вот, — говорит, — сажень дров в год сын твой изрубил.

Подумал старик:

— За што же он ему сто рублей плотит?

— Ну-ка, Митя, принеси поди спички, — посылат хозяин Митю. Митя пришол, принёс спички.

— Ну-ка, Митя, зажги эту поленницу.

Поджог Митя ету поленницу. Старик думат:

— Чо же он делат? Раз не глянетца работа, пошто же он ево вторично наня́л?

Разгорелась только ета поленница ясно, етот хозяин етово парнишку за ручонку, да в етот огонь. Старик на месте омертвел, окаменел.

— Чо же ты делашь? Ведь он у меня как есть адинственный, а ты ево в огонь бросил! Я с тобой поведаюсь!

— Жив будет — не беспокойся.

Вылетает из етово огня голубок:

— Вот твой и Митька, — говорит, — топеря иди спокойно, старик, домой, топерь ты знашь, где я живу. Год дойдёт — иди по Митьку.

Старик домой приходит, двести рублей приносит, а дрязгу етово не рассказыват, штоб старуха не болела душой. Нужды не имели, опеть прожили год. Короче сказать: завтре год.

— Опеть пойду по Митьку.

Мать уж два года в глаза Митьку не видала. Собират ево, торопит.

— Ступай.

Как пошол старик; идёт там, попадаттца стречу ему етот мужик, один без Митьки.

— Здрастуй, дедушка!

— Здрастуй, восподин!

— Что, за сыном идёшь?

— Тошно так, за сыном.

— Ну, иди туды ко мне, а я недалёко схожу. Скоро приду.

Приходит старик имя́ в дом. Сидят ети три дочери ево за столом. Старик поздоровался, сял. Митьки не видать. Старик сметил, что што-то девки шопчутца. И про ево, про старика.

— Што вы, дорогие умницы, шопчетесь? Скажите всю правду.

Как он слышит, што меньшая сестра упрашиват больших:

— Скажемте дедушке, скажемте.

А большая́ заклинат. Стал старик усердно просить большую дочь, и младшая со слеза́м просит:

— Скажем дедушке.

— Ну, ладно, старик, скажем мы тебе, только мотри, папаше не сказывай. Только што пожалели мы тебя, што он у тебя адинственный сын, и живёшь ты бедно.

Клянётца он, што не скажет отцу.

— Наш ведь отец не из православных, он — колдун страшно́й. Ведь он, Митька твой, у ле́шея жил. Ну, так вот, как придёт отец домой, угостит тебя, а потом поведёт он тебя в тот сарай: там у нашево отца триста голубкох и всё ето работники. И он хлев отворит, выпустит их на двор, и скажет:

— Ну, вот, если ты Митьку поймаешь, то твой будет, а чужово поймаешь, пропадёт твой Митька.

Старик стал со слезам припадать к имя́:

— Ах, дорогие красавицы, какие приметы у моёво Митьки?

— А, вот, дедушка, выдет твой Митька всех сзади, и хвост у ево замараный, и быдто всех хуже, вот ты ево и лови.

Как пришол етот мужик, напоил ево чаем.

— Ну, подём-ка, старик! — и растворят ему хлев.

Ну, две голубки вышли хорошие, весёлые, откормленые, а етот позадь всех идёт. Худой такой, заморёный.

— Ну, — говорит старик, — от во́рона сокол не быват: как я худой, так видно и голубок мой плохой.

Злови́л ево, да и в пазуху, да и побежал от мужика. Несколько отбежал, ну и подумал:

— Я што за дурак, я ничо не спросил, как мне ево возво́ротить; што же я буду с голубком делать?

Открыл пазуху, голубок то был, да из пазухи улетел. Старик испугался: ни голубка, ни Митьки нет.

— Куды я топерь пойду. К мужику только чево пойду?

Стал, заугрюмился. Видит: летит голубок обратно, повертелся против старика, ударился об земь и сделался Митькой. И старика шко́лит:

— До старости дошо́л, ума не нажил. Хорошо, что я сам дошол до етово, а то што бы ты с голубком делал?

Ну, пошли оне к матери. Ну, мать, как мать. Мать обрадовалась. Переночевали: утром стали, позавтрекали. Митя отца зовёт в город:

— Ну, тятя, подём сходим в город.

Вот они идут по пустолесью. Сидит на кусте ворона и каркат. Митя на ворону посмотрел и усмехнулся.

— Митя, што ты над вороной смеёшься?

Митя так и так, отозвался:

— Да так, мол, — отозвался от отца.

Идут, а друга́ ещо пуще каркат. Митя ешо пуще усмехнулся.

— Митя, што ты над вороной смеёшься?

Митя опеть отозвался:

— Да так, мол.

Ну, старик пристал к ему: вот скажи, да и скажи.

— Ну, на што тебе, тятька, спрашивать?

— Как на што? Я отец, да ты такой-сякой, не хочешь со мной баить.

— Тебе сказать, ты осердишься.

— Нет, Митя, не осержусь, говори.

— Да вот пе́рва ворона каркат: «ты, — говорит, — будешь царём, царём», а втора́ ворона каркат: «ты будешь ноги мыть, а отцу ету воду пить». Вот мне и совестно.

— Ну, да ничо; ведь всё ето неправда. Мыслейно рази тебе царём быть?

— Вот што, тятька, я сейчас сделаюсь карим жеребцом, и ты ставай на фарта́л и меня продавай и проси сто рублей и без узды. С уздой мотри ни за што не продавай.

Вот Митя перекувырнулся и забегал жеребцом. Старик ево за узду поймал, и повёл на базар. Подходют к ему покупатели. Кто даёт шестьдесят, кто даёт семьдесят, он просит сто. Приходит к ему один восподин.

— Што за коня просишь сто рублей? Ну, бери сто рублей, да только с уздой.

— Нет, без узды.

Решился етот восподин взять без узды за сто рублей. Как про́дал старик жеребца, уздечка на руку, пошол домой, идёт по пустолесью, а Митя уже догонят ево. Короче сказать, и на завтре таким же по́бытом ево за сто рублей продал без узды. Повёл и третий день.

Зашол в город, видит кабачок растворёной, а он никовда не пивал.

— А што я, мало-мало копейку имею. Зайду, выпью шкалик.

Жеребца привязыват, сам заходит в кабак.

— Ну-ка, цаловальник, налей шкалик!

Пода́л цаловальник, он выпил. Как ему поглянулось:

 — Налевай и второй!

В голове уж ево дурность заходила от етих шкаликох. Долгое время он пробы́л в ети́м кабаку́. У пьяново много разговоров наберётца. Жеребец уж начинат там сердитца, лапой бьёт около кабаку етово, а он ешшо выпил — и сделался пьян старик. Приходит из кабаку, отвязыват коня, хлёшшет ево, шко́лит, дёргат ево поводом.

— Я тебя захочу так с уздою продам сёдня, а то што ты запа́чивал, што будешь ноги мыть, а я воду пить.

Ну, чо же — пьян так пьян и есть. Становитца на базар. Приходит к ему покупатель.

— Што, дедушка, за коня?

— Триста рублей без узды.

— Ну, нельзя ли, дедушка с уздой?

— А бери, пользуйся!

Ну, чо же и продал пьяный с уздой. Вот он пока́ль по городу ишо бегал, а как хмель то вышел, он и стрекнулся.

— Што то я наделал? С уздой на чо жо я продал?! Ведь не видать мне топеря сына! На што же я в етот кабак зашол, зачем я водку пил?!

Ждал, ждал Митьки, на котором месте всегда стречался. Нет Митьки и нет. Целую неделю в город он бегал, всё думал не стретитца ли где. Нет, не встречат. Ну, и стал без Митьки жить.

А Митьку-то, коня-то, етот самый восподин и купил. Етот самый колдун. Приводит етот мужик жеребца, заводит в сарай, и подтя́гиват ево вверх ногам к потолку на цепь, и подкладыват под ево небольшово огонька.

— Вот тебе, голубчик, и наказание от меня. Потому што ты у меня два года жил и хитрей меня выучился.

Вот веситца Митя, етот конь, и месяц и два, прокоптел в целу над огнём; не пьёт, не ест. Провиселся полных шесть месяцох — едва жив. В одно време етот мужик куда-то уехал. Ево дочери-то и говорят:

— Ну-ка, девки, зайдёмте в сарай, посмотрим Митьку-то.

— Сестрица, отвяжем ево да попоимте.

Ну, дочки ево отвязывать; ста́рша дочь сказала:

— Нас папа заругат.

— Нет, мы опеть привяжем. Ведь, ето чо жо, сестрица, у ево кожа потрескалась. Мы потом опеть подвесим ево.

Но, сняли оне ево. Вот он шататца, падат, стоять не может, а узда-то на им.

— Ну-ка, сестрица, доведёмте ево до ручья, попоимте.

Он идёт, шататца, запина́тца, а меньша́ сестра жалет ево, и повела ево на поводке, уздечкой етой поить к ручью. Вот он скрозь зубы быдто пил, пил, а сам всё назадь заглядыватца. Как броситца он в воду, со всех ног, так и попёр — только валы́ пошли, как он нача́л чистить. Давай топеря оне сестрицу чистить.

— Што нам топеря папа скажет?

На тот фарт едет их и папа домой, а уж жеребец-то убежал.

— Папа, папа, жеребец-то убежал от нас!

Недосуг ему с имя́ ругатца, сделался карасём и догонят ево.

Митька слышит, што тот догонят, и заделался о́кунём. Гнался, гнался тот, а догнать не может. Угнались оне с ём в чужой город. И потом на мосточках царская дочь полоскала платочки, к вечеру готовилась. Он и заделался с окуня кольцом золотым и прямо к царской дочере на платочек. Ета царевна от радости, что за супе́рик попался, и на руку ево надела, и не может над ём налюбоватца. А карасю-то не за што схватитца. Царская дочь идёт к отцу.

— Вот, — говорит, — папа, какие гостинцы мне достались.

И всё на суперик любуетца.

— Откуль мне на пальчик такой гостинец доста́лся, точно с неба.

А папа ей сказал:

— Ну, — говорит, — дорогая моя дочь, етот супе́рик тебе к радости или к безвременью.

Вот как собра́лся их вечер на беседку, подвы́пили, подзакусили, пошли у их танцы — музыка. Потом слышат, у их кто-то простой деревенской балалайкой под окном играет. Послали деньшика посмотреть. Пришол — объяснил: кто-то новой музыкой играт. Прислухались оне — им музыка пондравилась.

— Ну-ка, зови в избу.

Как зазвали ево, честь честью здороватца. Со́дят ево в кресла.

— Ну-ка, садись, играй.

Кто смеялся над ево музыкой, кто плакал, кто утешался, плясал. Показалась им антиресной ета музыка. Как отошол их вечер, надо рашшитовать музыканта. Топеря спрашиват ево царь:

— Сколько ты с меня возмёшь за вечер?

— Ничево не надо мне, а только пущай ваша дочь ондаст мне етот перстень за игру с руки.

Царевна даже и говорить не хочет про кольцо.

— Пущай папаша хошь половину государства ондаёт, а я етово суперика не дам.

А тот и ты́шши не берёт. Поднялся у их крик и спор. Вот как дочь вышла на крыльцо со слезами, заплакала, скинула с пальца перстень:

— Как-то я расстанусь.

Только скинула кольцо с пальца, сделался перед ей добрый молодец.

— Вот што, царевна, я прошу из милости: ежели уж ваш папаша притеснять вас будет, скинь с пальца, и бросьте с силой об пол. Я рассыплюсь на мелкие блестяшки, и ты тово разу примечай. Одна всех ярче будет лежать, и ты её каблуком наступи. Я к тебе прильну.

Ну, словом, до тово царевну довели, што она скидыват с пальца кольцо, бросила на пол и говорит:

— Не доставайся, собака, ни тебе, ни мне!

Потом как ети блестяшки разлетелись, и она скорей на блестяшечку каблуком. И етот музыкант разлетелся, бах об пол и сделался петухом, и давай клевать, блестяшки собирать, а у царевны в ето время вылетел сокол, и давай дратца во весь упо́р. Сокол петуха заклевал. Как сокол петуха заклевал, ударился об пол, сделался молодцом. Как Митя был, так и стал.

— Царь-батюшка, дозволь етово петуха соже́кчи, а потом столочь ево в пух и прах!

И давай им Митя всё расказывать. Всё патробно рассказал, а царевна от ево ни на шаг не отстаёт. Живёт он неделю и другую у царя, потом начинат ево сватать за дочь.

— Вот што, царь-батюшка, у меня ведь невеста есть. Вот я съежжу к той невесте. Ежели та не пойдёт за меня, то я вашу царевну возьму.

Царевна даже захворала от етово удару, как Митя поехал за невестой.

Вот рошилса он ехать, и приезжат к этим трём сёстра́м. Оне весьма обрадовались.

— Ето што же, Митька живой, мы думали, папаша тебя совсем закурпе́тит.

— Вот, дорогие мои красавицы, победил я вашево папашу у царя в доме.

— Вот спасибо, Митя, так и надо.

Ну, начинат он сватать ету младшу, а темя забе́дно стало. Приезжат к царю с невестой етой наречонной, назначили оне чи́сло венчатца. Как завтре венчатца назначено, а царевна затравила невесту со зла. Мите страсть жалко её стало. Лутше царевны. Тада царь повенчал ево на своей дочери, и говорит:

— Как я стар стал…

И сделал ево царём.

В одно время вздумалось ему родителя своёво посмотреть, сял со своёй жаной в карету и поехал. Как к отцу приехал, ну где же отец узнат, што Митя ево царём. Как оне вечер долго сидели, беседовали у отца, улеглись спать. А у Мити с жару ноги загорели, он ноги те и вымыл. И, действительно, отцу ночью пить захотелось, он пошол, и из етово тазу воды и напился. Ну, вся правда и случилася над имя́. Забрал отца, мать и повёз всех к себе. И стали жить, поживать, да добра наживать.