Жена-оборотень.

Жил-был один купец с жаной. У их был единственый сын. Звали ево Васей. И Вася торговал у их в мангазине. Так не далёко от дому, дома за три-четыре. Был он ласка́тельный, образованный, приёмный, — и народ к ему так и ва́лит. Всех и прива́дил к себе. Ну, как он уж был лет семнадцати-восемнадцати, заболел у ево отец сильно. И пречувствовал смерти себе, што уж конец.

— Не стать мне-ка боль, — и призыват к себе жану: — Вот што, дорогая моя, уж стало быть мой конец пришол. Пошли за Васей, я пока́ль силы-мочь чувствую, раскажу, как вам жить без меня.

Послала она при́слугу за Васей. Вася мангазин скрыл и пришол домой. Берут по стулу и садятца к отцовой койке слушать приказ, как он будет имя́ наслеждение давать.

— Вот што, жана ты дорогая, как умру — в долга́ за бедным книгу похерьте, а с богатых взышши́те.

И потом говорит:

— В год три раза меня хорошо помяни́те. Сделайте горячий обед сечас, в полго́дье и как год дойдёт. И позовите, штоб все были сыты: и старый, и малый, и нишший, и богатый. И раздайте сколь там надо бедным. Ну, и до полгода мангазин не распечатывайте, не торгуйте, штоб никакой торговли не было.

Ну, и похоронили отца. И сделали всё как есть по приказу отца. И уж до полгодья один месяц остаётца, мангазин запечатан, и на Васю навалилась страшная скука — не́куда ему от скуки деватца. Куды он не пойдёт, всюду скука ему. И начал он мать переспрашивать:

— Давай, мама, откроем мангазин. Ну, хошь не для торговли, а для веселья, а то от скуки могу захворать.

Ну, матерь и роспечатать боитца, и сына жаль. Ну, решилась, што бог даст — решилась роспечатать. Повалил к Васе народ массой, и спрашиват ево народ.

— Што же ето тебя, Вася, не было нигде не видно?

Ну, несколько дён прошло — на мать така́ же скука навалилась. Вот Вася приходит к матери на обед — мать и говорит ему:

— Вот, Вася, мне такая скука навалилась. Вы бы хоть жанились, а то я всё одна да одна.

Ну, как оне с Васей друг друга уважали:

— Вот, могу, мама, жанитца, только в том, мама, я выясню, штоб невесту мне самому искать.

Не притесняла штоб мать. Даёт мать сыну правую руку, што бог бласловит, я етим не препятствую.

Ну, как Вася заставил кучера запрекчи́ екипаж, и поехал невесту искать. Как Вася всё ехал, невзаметным образом очутился в большим хребте, в лесу у хорошево дому. И подъехал он к етому дому. Приходют ево три красавицы стречать. Он и духом не чувствует.

— Боже мой, така красота в лесу очутилася!

И стречают ево, приглашают в дом, со́дют за за́куски. Выпил он, закусил, как у их за столом, и на красоту их весьма разза́рилса, и объяснилса имя́.

— Я не в гости к вам приехал, а вот посвататца хочу.

Оне объясняют ему:

— Из двых любую бери, а третья замуж не пойдёт — она хозяйка у нас.

И решился Вася на одной тут невесте. Установили число. Опеть к дому приехал, и не знал, покуль уехал, летел — очутился у самово дому. Мать с радостью Васю стретила, заходит он в дом, она и спрашивает:

— Ну, как ваше дело, Вася?

— Слава богу, мамаша!

А не знат, где сказать, у ково, аль как. Ну, мать сама не хотела обидить — не стала долго спрашивать.

Давай к свадьбе приготовлятца, созыват поварох, и начали готовить к свадьбе. Дошло число, собрали шаферох и поехали по невесту. Ну, приводит и невесту. Пошол у их пир, он весьма рад, убиватца, рассыпатца там — пошли танцы. Сколь ни потанцовали, побеседовали, надо на спокой имя́. Как он заходит в свою спальню, разделся́, сял на кровать, ево дорогая жана налеват ему стакан вина или там квасу.

— Выпей, мой дорогой Вася, на сон грядушший!

И не помнит, как он пил, и как лёг — и слышит уже утром: народ уже встали, ходит, а он спал, как убитый, и жану не видал. Вот он встаёт, жана ему ласкатца, а ему совестно.

— Какой я свинья перед жаной доспелся!

А она перед им, как ласточка убиватца [увивается], одеват ево, обуват, застёгиват. Ну, как оделись оне, вышли — приглашат он молоду жану завтрекать — она ничево и́хово в рот не берёт, а он всё думат, што жана обидилась.

— Ничо не ест, што я етак в ноче́ по подлому доспел.

Ну, и так день прошол, не взяла она и́хово крохи в рот. Только не дать смеётца. Как оне её не поштуют — у них ли не наварёно, не наготовлено, ничо не берёт. К завтрему Вася уж распорядился из самых дорогих ягод перве́юшший салат сделать.

Ну, и короче сказать, опеть же у них ночь таким манером прошла. Как стакан ему поднесла, выпил и опеть уснул. Вот на завтре всё приготовили, наставили повары — и опеть же ничево не ест у их. Потом Васю мать отзыват в отхожую комнату свою, и разговаривают с Васей тайно:

— Што же ето она у их ничо не ест, как жить она будет?

Потом он матери и выяснятца:

— Вот, мамаша, вторую ночь наместо мёртвов лежу и жану не знаю, была она ли нет со мною, лежала нет ли, ничо не помню.

Мать ево и спрашиват:

— Не оскорбитесь, Вася, что я вас спрошу, как вы с ей ложите́сь спать — в каких порядках?

Он ей и объяснятца:

— Вот, — говорит, — какой-то настойки или квасу подаст, и не помню сам себя, из чувствох выбью, и не знаю, как ночь проходит.

— Вот што, Вася, ведь, у вас спальня с форточкой. Как она стакан подаст, ты возьми, да попроси у ей цыгару. Она отвернётца, штоб цыгару тебе подать, ты стакан вы́плесни в форточку — а сам притворись спя́шшим, и цыгару не бери, а смотри, приметь, што будет делать.

Вот он так и сделал, притворился, будто уснул, и стакан из рук повалился. И смотрит, што она будет делать. Вот она одеялом ево укрыват, да приговариват:

— Спи, мой золотой! спи, мой дорогой!

Потом, как одела, укрыла, надеват на себя лёгки тухли, и долгой спальной халат. И пошла шшоголя́ть. Вася, как её опустил, тоже халат да тухли надел, и за ней, — только невзаметно. Ну, и пошол за ей скорым шагом, следить за ей — по тени пошол. А ночь была месячная. А как кла́дбишшо было у их недалёко — заходит она в кла́дбишшо, и Вася за ей тайным образом. На кла́дбишше была крапива больша́ — сял за крапивой Вася и смотрит, што она будет делать.

Приходит к ей сотана ужа́шное, большое. Обздоровались с ей, обнялись, поцаловались. Васю у́жась объяла. Сотана спрашиват:

— Што ты у их не ела, што ли?

— Нет, што ты, в рот ничо́ не брала.

Потом начинают оне с сотаной свежую могилу разрывать, сотана бух в могилу, подаёт ей свежой труп, она примат оттуль. И садятца оба в ряд, и пошол у их костей только хруст, как оне зача́ли жрать. Нажрались, остатки стали бросать в могилу — и могилу заливать назадь. Вася скорей тайным образом, скорым шагом домой, штоб до ней. Прибежал домой и свернулся на кровать, как быдто и спал. Прибегат она, ложитца на кровать, только взды́хиват, пыхтит. Чо же, нажралась.

Вася едва свету дождался. Приходит утро, он умылся, оделся, приглашат её закусывать. Вася стал покрупнее с ней разговаривать. Товда она вынимат из кармана серебрену уховёртку, и три крупинки поддела. Гости всё у их. Свадьба-то еще стоит.

Как она етих трёх крупинок наелась, Вася и говорит:

— Ты и с сотаной лутче костей, набыть, наешься, чем наша заготовка.

Вот она на Васю вскрыкнула громким голосом, вынимат из кармана плётку, ударила ево, и он доспелся большим меделянским кобелем (как все оне были страшные волшебки, и ево магнитом-то к лесу и притянуло — за непочитание отца, значит). Народ весь ужа́хнулся, а она ево плетью ешшо наказывает. Ну, што же, он визжел, визжел, да и бросился на дорогу из ограды — и побежал, а она напустила на ево диких собак, и побежали те ево рвать. А мать чо же, в постели уж лежит, тоже испугалась она.

Потом бежали, бежали за кобелём ети собаки, а в городу́ жил мясник Иван Иванович, ну, и напротив етой лавки, рвут ети собаки кобеля́. Он в окошко поглядыват. И жалко ему стало етово кобеля́.

— Что же, такой прелестный кобе́ль и ево собаки рвут!

Взял палку, отбил етово кобеля́, а на ём одне клочья остались — всё побили, искусали. И заносит етово кобеля́ в дом.

— Вот, — говорит, сказыват своёй жане, — што же ето за кобе́ль, жаль мне ево!

Стал за ём ухаживать, мазью примазывать, кобе́ль через месяц стал ходить. В течение месецу кобе́ль выздоровел. И кроме супу да жареново — ничо не ест. Сырово никак не будет. И он удивлятца.

— Што же ето за собака: умная, как человек?

Потом в етим же городу жила дочь с матерью, тоже принцесса была, и пошла ета дочь к мяснику мяса купить.

— Иван Иванович, звешайте мне первейшево мясу десять фунтох.

А сама всё на собаку глядит. Што ето за собака такая и спрашиват:

— Откуль ето у тебя така собака?

Он ей всё патребно рассказал, где взял, каким путём, што над ей было.

— Иван Иванович, продайте её пожа́лоста́. Што хотите за её берите, только продайте её.

— Избави боже, я собакам торговать буду: я двадцать лет в етим городу́ перед начальством, перед всемя́ на виду, да буду собакам торговать.

Ну, она пристала, ета фрелина. Товда он говорит:

— Нет, торговать я этим не могу, но из уважения так ондам.

Вот ета фрелина забират собаку, а Ивану Ивановичу всё-таки кладёт двадцать пять рублей.

— Ето не продажу, а за ваши труды, што вы об ей беспокоились.

Приходит она домой к матере, подаёт ей мяса и говорит:

— Вот он где, Васька-то!

Мать:

— Ну, што ты, какой Васька?

— А вот гляди-ка, из нево Ваську сделаю.

Налеват в чашку воды, нашоптала там чо-то. Он как бул человек, так сделался человек. Ну, потом, стала ета фрелина ему выговаривать:

— Вот не хотел ты из нашево городу́ брат жану. Вот же и наказанье! Ну, што же ты, Вася, подёшь к жане своей?

— Избави, боже, всему попушшусь, — говорит.

— Нет, поди!

Посылат ево ета фрелина. Налеват ему спосо́бие во хлакончик и говорит:

— Иди, только в избу не ходи, она на тебя выбежит, ногам затопат и побежит она к колодцу по́ воду. Она как повернётца, ты ей на спину водицы из хлакону и плесни, и скажи: «Не могла жить молодицей, так будь же ты кобылицей!»

Так он и сделал.

Как она сделалась кобылица, имат он её на узду, стано́вит в конюшню, даёт ей ушат воды́ и меру пшаницы. А принцесса ета велела опосля́ всево явитца к ней. И она ево учит:

— Вот шесть у́тров проезжай по фарталу, и лупи её плетью, изорви всиё её в кло́чья. И лупи, пока́ль народ на ярманке торгует.

Вот Вася приходит домой.

— Мамаша, буди меня раньше завтра.

Мать разбудила ево, он сял на кобылу, взял ету плеть, и поехал по форта́лу. А на ярманке народ весь ужа́хнулся — што такое, какой молодой всадник. Кобыла и так, как картина, а он её плетью наяриват.

И исполнилось пять у́тров, он на ней проезжал. Уж на кобыле ничо не осталось. Источал её так, што кожа лохмотьям болтатца. Ну, и как доспело шестое утро, народ збиратца, говорит:

— Што ето такое, донести надо на таково. Изорвал животно в кло́чья, безвинно, беспричинно.

Ну, и отправились к царю, доносят на ево.

— Ваше царское величесво, вот ездит молодец и порвал живо́тну, не знай за што, безо всяких причин, так што жалко на её смотреть.

Царь спросил их в то время.

— В какой время он проезжает?

— Вот утром по солнышку, пока́ль народ торгует.

— Ну, я сам завтра там буду, — посулился имя́.

Пришол и царь на пло́шшадь на шестое утро. Едет етот самый всадник опеть на вороной кобыле, напротив царя поверстался, еще пушше тово, по етим лоскутьям бьёт, мясо-то на ей так и трепешшет. Жалко смотреть. Царь сказал:

— За што же ты так наказываешь животину?

А Вася ему обратно:

— Етто, ваше царское величество, так не допрашивают. Я сам к вам на дворец приеду.

Как Вася приехал домой, закусил, поехал к царю, на етой кобылице же, на допрос. Потом царь собрал там королёх, грахо́х и делат допрос.

— За што же ты ету животную так разорвал?

— Ваше царское величество, ето не кобыла, а жана моя. Я ей плачу́ обратно долг.

Царь на нево взорва́лся:

— Как ето ты так говоришь? Рази может быть, штоб животное тебе жаной было?

— А ето могло так получитца, — отвечал Вася, — штоб из человека кобе́ль получился, два месяца изорванный был.

Царь спрашиват:

— А кто может уве́рить, што ты два месяца кобелём был, а она твоя жана?

— Есть таки люди — могут предоставить. Первым долгом достать сюда Ивана Иваныча, мясника.

Пришол Иван Иваныч, мясник, — стал ево царь допрашивать:

— Случалось с тобой так-то вот, отбивал ты кобе́ля от собак?

— Действительно было, отбил и занёс ево в комнату. Весь он в клочьях, лоску́тьях был. И я целый месяц за ём ухаживал и такой прелестный кобе́ль был, зачем только не говорит. И потом у меня така-то и така-то фрелина увела.

Послали за етой фрелиной. Фрелина подходит.

— Именно я взяла етово кобеля́, што ето не кобе́ль был, а Васютка, и жаль мне ево стало, што он так страдал.

— Так вы, — говорит, — из кобеля́ сделали Васютку, можете из етой кобылы сделать женшину?

— Могу.

Взяла серебрену чашу, пошоптала над водой, и обкатила её. Как была баба, так бабой и сделалась. И вся изо́рваная, истёганая, потом царь ужа́хнулся.

— Што же ето такое могло над имя́ доспетца, што так страмствовали? И тот бегал кобелём, и ета была кобыла!

А Вася всё расказал и повенчался с етой фрелиной. И стал жить честь-честью благородно. А ету отправили домой.

— Де ты жила, там и живи, не путай православных душ.

Как приходит она домой, сестра, её хозяйка, начинать ругать:

— Докуль же ты будешь людей портить? Сколь раз уж замуж выходишь, целый подвал собак назапирала, и всё мало. Славно, што нашолся такой молодец, который тебя исхлестал.

Ну, те обе сестры́ обещаютца, што больше таких приведениех делать не будут.

— Ну, ежли вы, сестрица, замуж не подёте, гля нашево житья давайте вечер состряпам.

Как ушла хозяйка на базар, ети стали убиратца, нала́живатца, комнату подметать. Набрала ета хозяйка целую корзину тя́гостную всяких за́кусок, — а по городу всякой журлябий много. Подбегат один ношшик.

— Позвольте корзину нести.

— Несите, я заплачу́.

Ну, идут оне с корзиной. Она и говорит:

— Зайдём ешшо в питейное, я вина возьму.

Заходют оне в монопольку. Она требует от цаловальника:

— Подай мне четверть вина!

Она вынимат из кармана кошелёк зо́лота, подаёт ему. Он говорит:

— Ах, барышня, у меня на ево здачи не будет.

— А я, — говорит, — сдачи не беру, сразу по кошельку плачу.

Цаловальник даже ужа́хнулся, што такое, думат. Идут оне с ношшиком. Она спрашиват ево:

— Ношшик, грамотный аль нет?

Но́шшик звание скрыл. Подходят к дому, у них вывеска на воротах — литера́ напечатаны:

— Кто высунет напередь нос, тот будет курнос.

А он на вывеску смотрит, уставился, будто ничо не понимат. Заходит в дом и забыл, што у ево корзина на плечах, на красоту и́хую обзарился. Подскакиват к ему, корзины у ево сымают, а хозяйка кинулась к шкафчику, подаёт ему мешочек с золотом.

— Извините, дорога́ красавица, што я у вас спрошу. Што у вас севодни тако́ будет заключатца? — а у них видит всё набра́но, приколочено, к балу приготовлёно.

— Ето у нас будет заздравный вечер.

— Вот што, дорога́ красавица, мне бы не надо етово кошелька, а дозвольте мне етот вечер посмотреть. Зрос я в бедном положении, николи етаково не видал.

Сёстры отвечают:

— Он ваш, вы — хозяйка.

— Ну, так, товда оставайся, а кошелёк всё-таки возьми.

Вот подошол вечер, зажгли оне елестричество, садятца все и ношшика садят в угол. Он и думат:

— Што же ето за вечер. Только три сестры и чо же оне могут сделать?

А говореть боитца, надпись-то читал. И вот завели оне тонкую, тихую музыку. И налевают четыре бокала и подают но́шшику и сами выпивают.

— Ну, — говорит, — во здравье вашей красоты выпью.

Вот оне выпили, закусили, завели тонкие, нежные песни, магниты пустили повсю́ль — слышно кто-то стучит к имя́ в ворота́.

— Поди-ка, сестрица, кто стучит?

— Сестрица, прохожие заблудились, просятца.

Заходют в избу два солдата: один из их кривой. Садят с собой в конпании выпивать, закусывать. Через полчаса опеть в ворота стучат. Опеть посылат сестрицу спрашивать. Опеть заходит два солдата — опеть один кривой. И оба кривы́ на один глаз. Тоже при́няли их за стол, выпивают, закусывают, песни нежные пускают, и в ето время царь с графом прохаживались по городу и притянуло их тоже магнитом туды. Тоже стучатца в ворота к имя́. Ну, выпивали, закусывали, танцы у их нежные. Царь и думат:

— Вот где красота-то скрыватца, надо их привести во дворец.

Потом хозяйка распоряжатца:

— Ну-ка, сестрицы, приносите долгую скамейку.

Приносют и становят поперёк залы.

— Ну-ка, открой потайную дверь, да клади собак оттуль.

Собаку приводют (а это всё жанихи ихи были напёханы), кладут вдоль скамьи, и давай с обои́х сторон плетью жарить. Жарили, жарили, потом другую так же. Как третью собаку стали бить, царь воскликнул:

— Гля чево же вы их так наказываете?

Воспылала ета хозяйка на ево и кричит:

— Ты, незваный человек, пришол, сял, так и молчи. Сестрицы, ташши́те большой ковёр, а то етим подлецам голову рубить будем — так штоб пол не запачкать.

Наладили ковёр, поставили стулья, приказала она етим гостям садитца на стулья, ношшик, как приглашонный, сидит на своём месте.

— Ну, сестрица, заркайте шесть казаков с ша́шкой голову секчи́.

Пришли казаки, с шашкам стали над имя́ уж голову рубить. Потом как взглянула, видит: два кривых.

— Стойте, — говорит, — я спрошу, отчево оне кривые стали.

Как один-то кривой был хитрой, другой нет. Вот она нехитрово спросила:

— Отчево ты кривой?

— Я в лесу был, лес валил, мне суком глаз выбило.

А другой сидит и говорит:

— Не ври, сукин сын! Вот, лутче я вам раскажу, отчево он кривой стал.

Он уж поня́л, што к волшебкам попал, и по часам приспоравливат, штоб затянуть дело до петухов.

— Так ты, голубчик, напередь про себя раскажи.

И вот он начал, сидит, сидит да и залеват. Там-то я был, тем-то бывал, — ей рассказ приглянулся, а он, знай, плетёт. Потом только расказ кончил, начал про ево расказывать, петух запел — казаки разбежались (черти же были) и оне ничь упали, все вскочили, убежали, а ношшик стоит, дожидатца, покуль оне проснутца. Как оне проснулись, пошол у их промеж собой спор, крик, рёв. Она на етих, а оне на её. А но́шшика рашшитали и отправили домой. Ну, и царь еле-еле домой пришол. Оборвался, испужался, еле домой пришол.