Утка с золотыми яйцами.

Жили-были два брата. Как оне от отца остались, отец помер у их, ну и живут себе, придумали разделитца. Капиталу всё-таки у их падхо́же было. Разделили всё поровну. Ну и стали всяк себе жить, тот себе, а тот себе. Как у старшево брата не выходит ничево, всё как-то иначе. А младшево всё идёт лутче. В течение десяти лет старший брат совсем плохо за́жил, всё источилось у нево. Нигде у ево нет попра́ву. А младший брат выше и выше в гору разжива́тца. До тово дошол, што осталась одна конь и одна коровёшка, и роззрился, одним словом, што плохо.

Сколь ни бился, одно время удумал:

— А, пойду на пашню, посмотрю, если плохой урожай — и удалюсь куда-набидь.

До пашни своёй не дошол, видит на поло́се ево ходит старичонка згриблёный и рвёт с ево поло́сы хлеб и на бра́тову поло́су со́дит. Подходит к пашне.

— Ей, старый хрыч, чо тут делашь? Ты што делашь, у меня и так хлеб плохой и так раза́риваюсь, а ты на братову полосу рвёшь, у ево и так хлеб хороший. Вот как сгребу я тебя за́ бороду.

— А как же я не буду рвать, хлопотать? Я твоёво брата счастье.

— А моё счастье где?

— А твоё счастье под липой евон, под кудрявой спит — вишь, как оно об тебе беспокоитца.

Подходит он к липе етой, видит там, верно, спит згриблёной старичонко под липой на перине. Берёт он дубину хорошую, етот мужик, и давай ругатца на весь упор.

— Вишь ты, у людей-то как помогают, а ты лежишь, да спишь, меня без куска довёл.

Старик сади́тца, продират свои глаза, руку в карман, подаёт ему заржавлену копейку. Мужик копейку взял, отошол, воротился.

— Он што, старый леший, насмеялся надо мной? Што я на её изделаю? На её, копейку, спичек не купишь.

Ворочаетца он к ему:

— Ты чо же ето мне на смех дал?

— Иди, иди — не ругайся, начинай.

Вот он, етот мужик:

— Дай же я зайду на базар.

И всё себя умствует:

— Чо жо я на копейку могу купить?

Видит, старик утку несёт.

— Ну, так купи утку.

— Што ты сшалел, на чо я куплю её? Денег у меня нет — одна копейка.

— Давай её сюда, бери утку.

Купил мужик утку, несёт домой.

— Ей, хозяйка, я утку купил, принёс домой.

— Тут еще не до утки, самим ждрать нечево, а ты тут с уткой!

Заругала ево.

— Ну, да хошь, свари её, детишки поедят её.

Со зла утку в шесток закинула, и пошли спать. Ночь уж пришла.

Утром стали, из-под шестка ребятишки выташшили золото яичко.

— Што тако? — весьма оне все обрадовались.

Мужик за яйцо, да на базар. Продал яйцо ето — ценно оно. Накупил себе провизию, одёжи, всево. И стала ета утка кажный день золото яйцо нести. Стали утку наблюдать, на́стовать. И в пять лет оправился мужик с етих яиц. Открыл даже мангазины свои. В пятнадцать лет минуло: сильный, огромный богач стал, и у ево по разным странам мангазины стали. Утке уже золотую клетку сделали, два мальчика в школе уж учатца, так што етому купцу мало уж дома приходитца жить, много заботы изделалось. Ну, а баба, жана ево, нашла тут ха́халя хорошево, подхаживат к ей в гости.

В одну прекрасную время хахаль гулял, гулял к ей, и стал по разным комнатам обхаживать. А оне ету утку редко кому казали. А тут увидел етот хахаль, што за антересная такая утка, взял, обсмотрел. Как у ей под крылом надпись: кто съест у этой утки все кишки́, потрошки́, всё на свете будет знать, а кто съест голо́вушку, тот будет царём.

А оне хозяева, што сами не знали ету надпись. Етот хахаль у их всё патробно прочитал, утку на место посадил, и стал ету жану ласкать.

— Вот што, душечка, ежели любишь меня душевно, заколи́ ету утку.

— Ах ты, дорогой мой, нельзя же. Сам-то чо мне скажет. Мы ею живём. Рада бы я гля тебя душой, но нельзя же.

Одно к ей привязался, ласкат её, просит, а то страшшать стал:

— На конфуз тебя выведу, на смех!

Она решилась эту утку заколоть. И повару заставила утку приготовить к обеду. И так наказал он, штоб головушка и кишки́-потрошки́, всё сохранно было у утки.

Как повар приготовил утку, обед ешшо с нево не просют. Прибегают из школы дети и сразу исть просют. Прибегают к повару на кухню, повар куды-то отлучился; ну же, как ребятишки, видят, стоит жаркое, один взял да съел головушку, а другой кишки́ да потрошки́. Ну, закусили дети и убежали опеть в школу. Требуют с повара, обед штоб подавал. Повар наложил утку и несёт подавать.

— А где у тебя головушка да потрошки?

Повар обсказыват:

— Ну, што, дети прибежали глупые, уташшили кишки-потрошки да и съели.

Товда етот гость вспылил над поваром:

— Хорошо не мог ты и етово сохранить!

Товда со зла не стал он ету утку и закусывать.

— Товда, дорогая моя, заколи ребятишек, вытаскать из их ето надо.

— Как же я заколю, што же я мужу скажу?

— Ну, скажи, што оне умерли, доспелось чо над имя́, а только заколи.

Товда идут из школы дети. Етот, тот, который съел, уж всё знат.

— Брат, — говорит, — сёдни нас колоть будут.

— Ну, не ври, — говорит другой-то.

Вот дети прибежали, поужнали, идут к себе заниматца, задачи там решать.

— Вот, брат, нас сёдни колоть будут. — Один твердит, который всё зна́т на свете.

А тут идёт повар с ножиком к имя́ в кабинет.

— Выходите, дети милые, — сам плачет.

А повару наказали деток заколоть, только сердце да печонку выташшить, а их самих куды, хоть в сортирную яму, бросить.

— Дедушко, — стали просить, — заколи ты шшенёнка — родился у нас. Спаси ты нас гля нашей молодости, а мы пойдём бродяжить. — Дети убежали, короче сказать, бродяжить.

А повар заколол два шшенка и приготовил сердце и печонку. Ну, и побежали ети дети страмствовать. А етот восподин, хахаль етот, съел шшенячьи сердце и печонку. И нечо тут не знат.

— Да ето, — думат, — все пустое. Зря загубил и утку и парнишек.

И давай он через несколько времени кровью харка́ть.

Приезжат её муж домой.

— Где же у нас Коля и Митя? Не стречают меня.

— Ах ты, мой дорогой, Коля и Митя захворали, и вот нашолся лекарь, завладел имя́, а оне всё-таки померли.

Спрашиват и про утку.

— А утка пропала.

Муж стал об детях, об утке тосковать, сбился с печали, как бы с ума, и не на што уж не стал го́ден, и оне ево в зимовьё как-то спихну́ли — он там и живёт, а етот хахаль живёт с ней и на наследство харкат.

Пущай они живут, а мы будем говореть про парнишек, как они страмствуют.

Вот оне бежали-бежали, устали, прилегли к дереву какому-то и уснули. Как Митя съел кишки́ и потроха́, он всё знат, а как он съел ету утку, стал золотым бирлянтом плевать (Забыла я об етом сказать: у утки-то подписано ето было). И уснули у дерева крепким сном. Наежжают на их сорок разбойникох. Атаман кричит:

— Потише, братцы, потише! Тут дети спят, кабы их не испугать. Ето каки-то безвинны, каки-то заблудя́шши, беспричинны. Как б их не испугать?

Подъехали, обглядели, собрали бирлянты, што кругом лежали, а их не стали шевелеть. Не стоит губить молодых ю́ношев. Разбудились, пошли оне путём-дорогою дальше. Доходют оне до чужово городу.

— Так ты, братец, поди свою долю искать, а я пойду свою искать.

Разделились, пошли по разным.

Как Митя зашол к древной старушке:

— Бабушка, пусти переночевать.

Пустила, переночевал. Покорьмила она ево. Утром старушка стряпает пирожки белые. Настряпала, кладёт в корзинку.

— Бабушка, ты куда ети пирожки хочешь?

— Вот состряпаю, да и продам. Ро́бить-то я, ведь, не могу. А сечас на базар иду с пирожкам.

— Бабушка, дозволь мне их сносить продать. Я принесу тебе деньги, ондам.

— Де же я их дам тебе, голубушка, продавать, ты ешшо с имя́ уйдёшь, да и корзину унесёшь, а я старуха бедная, меня легко обидеть.

Ну, Митя всем серцем припал к ей:

— Бабушка, не обижу тебя, и копейки твоёй не унесу. Дай пожалуста.

Как старуха пожалела Митю:

— Ну, ступай, бог с тобой, принесёшь не принесёшь.

Пошол Митя по городу — видит, стоят солдаты: двое или трое.

— Ну-ка, солдаты, налетайте на пирожки!

Те бедны, што же, обрадовались, расхватали по пирожку. Корзину на руку — с простой корзиной пошол Митя. Приходит к старухе, подаёт ей бирлянт. Чо же — чо сплюнет, то и бирлянт. Старуха испужалась и обрадовалась.

— Да ты же, бабушка, мне не верила.

— Не будет ли, дитятко, каких допросох с меня?

— Не бойся, бабушка, ничево не будет.

И так в течение месяцу он ходил у ей с пирожками, и натаскал ей зыбку бирлянтох. А пирожки все солдатам раздавал. И солдаты уж признакомились: новой солдат скажет:

— Митя, на тебе на конфетки.

— Не надо, ешьте, бог с вами.

Пожи́л он у ей месяца два.

— Я пойду, — думат на уме, — брата посмотреть, што он делат. — А тебе, бабушка, спасибо за добрый твой привет.

Скоро сказыватца, а уж време-то много прошло… И вот в одно время царь помер. И потом между собой тут графы, князья стали спорить, кому быть царём. И никому не охота уступить. И решили на етом: приложи́ть икону и свечу к ей.

— И будем приклаживатца все. От ково свеча затеплитца, тот и будет царём.

И вот стали все приклаживатца. И из вы́шших лиц все уж приложились, ни от ково свеча не затепливатца. Все переходили уж. И низшие стали уж подходить. Тоже не затепливат. Вот все переходили.

— А вон ешшо мальчик стоит, не прикладывался.

А ето Коля был. Коля приложился, свечка затеплилась. Ну, и закричели тут:

— Ура, ура!

Посадили Колю на корону. И стал Коля служить царём. И Митя товда же в етот город пришол и стали два брата тут вместе жить. Митю то он тоже вы́шшим чином доспел. Потом в одно время придумали оне:

— Съездим-ка на родиму сторону, посмотрим, какая жисть у отца. Живёт ли там ешшо етот хахаль, язвительник?

И приезжают оне в етот город, где их отец живёт. А етот преступник уже таку силу забрал, што без докладу к ему не ходют. Вот как етот царь Николай, надел на себя плащ, прикрыл ети все царские за́слуги, и подходют к дому отцову, вроде простых. Тайно, значит, идут. И потом приходют к дому. Часовые их не пускают.

— Ой, — говорит, — наш барин спит!

— Идите, доклада́йте барину без никаких.

А те, часовые, не идут.

— Мы не смем. Он у нас гро́зной, строго́й.

Заходют товда оне в дом своим управством. Прибегат тогда их барин.

— Кто смел ко мне зайти? — кричит.

Как Коля с себя немного снял, тот и увидел, што царь. Тут все испугались, засуетились. Видят, што царь пришол по какому-то делу. А оне молчат, видят и мать тут свою. Потом, сколь оне тут закусывали, етот царь и говорит:

— Што же ето за скука така навалилась, некому ли у вас какой историйки рассказать. Или вы сами можете?

— Нет, не могу я ничево рассказать.

— Может каково дворника нет ли у вас, может он расскажет?

— А, впрочем, у нас во флигеле, в зимовье, старичонка живёт, может он не скажет.

Привели етово старичонка. Етот царь приказыват одеть ево. Ну, нача́ли оне одевать ево там во всё бариново, кальсоны старые да пинжак.

— Нет, — кричит царь, — одеть ево во всё новое, а не в обноски!

Одели живо старика.

— Проходи, дедушка, садись.

Садит в середину ево. Оне видют, што ето отец наш. Ну, проходит старик, садитца. Начинают оне спрашивать ево:

— Что же, дедушка, ты расейской али здешний уроженец?

— Ваше величество, здешний я уроженец.

— А кем же тут, дедушка, находился?

Он старик-то уж боитца имя́ сознатца и соврать то не смет.

— Вот, — говорит, — по закону-то я хозяин тут, а обратили меня в дворника.

Ну, товда приказал царь:

— Затопите-ка плиту пожарче.

Ну, и етово на горячую плиту, хахаля-то. Сказнили ево, хозяину признались оне:

— А мамашу мы уж не смели шевелеть, нет правов мать казнить — ты сам с ней, как знаешь.

И обсказали всё отцу, как утку зарезали, и как их самих хотели убить. Ну, и стали оне тут жить, мать-то повинилась, и отец её простил.