Двенадцать молодцов из табакерки.

Как служил службу солдат. Служба ра́нешная была чижолая, двадцать пять лет. Шол, шол путём-дорогою и себе думает:

— Ех, я солдат, солдат, дурак. Служу столько лет и царя в глаза не видал, пойду — посмотрю.

Шол, шол он и с дороги сбился; блудит день, блудит два по лесу. Попадатца ему собачка небольшая, чорненька. Снимат он с себя ружьё, убить ету собачку. Хочет только убить собачку, а она была да нет, как растаяла. Пошол по собачкиному следу и доходит до избушки. Заходит в избушку и залез в подпечек. Слышит, приходит старуха со стариком и дочь. И дочь начинат старикох ужной корьмить. Как дочь старикох ужной накорьмила, старики спать легли, а дочка посуду прибрала́, залезла на гобе́ц спать, и слышит, кто-то у их под печкой храпит. Она слезае́т с печи етой, добыват огня, идёт под печ смотреть. Видит, там солдат спит.

— Еко, прохожий, выла́зь оттуда!

Солдат выходит из-под печи́, садитца за стол. Девка приносит графин водки, за́куски, угошшат солдата. Как солдат закусил хорошо, ета девка и говорит:

— Полезай на гобе́ц спать.

Улез солдат на гобе́ц спать. Девка убират посуду за солдатом. Девка посуду убрала, к солдату же на гобе́ц. Солдат думат:

— Она ошалела, старики-то встанут, меня убьют.

Ну, так оне проспали до белово дня. Старуха будила, будила дочь, не добудила, соскочила сама.

— Ой, старик, старик, нам бог зятя дал!

Товда наварили чаю, за́кусок, будят молодых чай пить.

— Вставайте!

— Ну, вот то, голубчик, топеря не уйдёшь от нас. Вот оставайся у нас в избе, всё подмети, подбери, а мы на охоту пойдём все трое.

Остался сын, проводил их, а на уме думат:

— Чо я тут буду делать, я сам за вам!

Перевёл это умом своим, взял ружьишко и пошол по лесу, целый день плутал. Убратца не убрался, и уйти не ушол. Как не подёт, всё к етой избушке.

Пришли с охоты: у нево не подметёно и не поскребёно, и не ужны — ничево не сварёно.

— Что жо ты тут, красавчик, делал? Целый день бродил по бродяжеству, поди? Да, ведь же, тебе сказано, што ты от нас не уйдёшь. Ну, перва вина тебе прошшо́на, а если завтре так сделашь, строго зы́шшем.

Принуждён, завтре подмёл, подскрёб, ужну поставил, а потом побрёл.

— Всё-таки, — думат, — уйду.

И опеть не мог убрести. Приходют — опеть:

— А, голубчик, опеть ты бродил! Завтре ты ступай на охоту, худо домовничашь!

Поутру стали.

— Вот ступай к такому-то озеру, там увидишь грабли. Ты ети грабли бери и в озере лови́. Чо уцепишь, то и на берег клади, в поленницу складавай.

Как он пошол, и опеть ему ета собачка настречу.

— Погоди, я тебя бить не буду, я лутче приласкаю тебя, — умом думат.

Ну, вот, собачку ету приласкал он, и собачка навела ево на дорожку и почи́стили оне, забыли и етот промысел. Пошли с собачкой.

Собачка доводит ево до огромново дома, большушшево, в лесу — заводит в вороты. Отворила двери, пехнула ево, а сама дверь закрыла, и он не знат, в избе ли он, либо где. Никакой ни стенки не может ушшупать, не ошарит ничо́, така́ темнота. Товда в етой тме проговорел ему кто-то человеческим нежным голосом:

— Доржи́ пушше влево, тут ушаришь ты столик.

Вот, как солдат послушал, доржал всё по леву сторону, ушшупал столик, а голос опеть ему отвечает:

— В етим столике ишши яшшичек, там есть спички и свечки.

Добыл солдат огня, зате́плил свечку — свечка воскова́, потом солдат обсмотрелся: обширный сарай, как есть: ни окошок, ни чево, и середь етово сарая весится сырая зашитая кожа и в етой коже раздаётся голос.

— Вот что, служивый, спаси сам себя и меня спаси. Вот тебе три ночи будут страшные. Если ты высидишь, и меня спасёшь, и сам счастливый будешь. Вот тебе евандиль-книжка, зачерьти себе круг и сиди в етим кругу у столика, читай евандиль, только смотри: тебя смушшать будут, назадь не оглядывайся. Ето сму́шшенье будет, привод.

Начинат солдат читать, на дворе уж стаёт ночь. Первым долгом являтца имя́ етот старик с старухой, где он в избушке в етой домовничал.

— Куды ты ушол? Вернись к нам, ведь ты дочь у нас взамуж взял!

Потом, вторительно царь пришол:

— Вот ты хотел мою личность видать; ну-ка, здрастуй, брат!

Как оне с ём не бились, и ласко́ткой и устра́хом, ничо не могли поделать, пропел петух и все ушли.

Потом из етой кожи голос:

— Теперя спи, служивый, некто тебя не потрогат.

А у ней из кожи по колена ноги видать стало. Потом, короче сказать, настала и вторая ночь, страшнее стало: и дёргали ево, и ласкали, и смушшали и так-то и етак — не могли солдата смустить. Петухи запели, живой солдат остался. Опеть ему из кожи:

— Спи топеря, — а девушку-то до грудей стало видать из кожи.

Ну, третья ночь наступила: и волосья ему зажигали, и таскали на стуле по сараю. Ну, сидит себе — крепкий был солдат — не могли смустить ево некто. Пропел петух.

— Ложись, служивый, отдохни, — а девушка из кожи вся вышла.

Как рассветало, ондохнул солдат, и пошли оне из етово сараю степенно.

— Ну, што же ты, служивый, с чем же я тебя за ету услугу отбладарю. Вот ты бы к моёму отцу пришол, там бы тебя отбладарили. Ну, да чем богата, тем и рада. Вот у меня есть две салфеточки заветны. Вот полутче тебя подарю, похуже́ себе оставлю. Вот, што тебе надо, ты салфетку раскинь, всё тебе будет.

Вот растались оне, солдат побладарил, и пошол. Девка своёй дорогой и солдат своёй.

Вот, как солдат за город вышел, нет терпения у солдата, развернул салфетку.

— Ну-ка, давай поисть!

И сейчас развернула салфеточка — царь такой пи́шши не едал. Весьма он рад, довольный, закусил, и опеть салфеточку свёртыват.

— Ну, думает, радый; «топерь добился я!»

Подошол немножко, опеть сял, закусил. Идёт он, стре́чу восподин на верховой карей лошаде́.

— Хлеб да соль, вашей милости.

— Милости просим.

Сял закусывать он с ём.

— Ты мне служивый, продай ету салфетку.

— Што ты? За ништо!

А кто-то под уху шопчет солдату:

— Ты не продавай, а меняй; мы ешшо тебе пригодимся.

— Давай-ка, служивый, на табакерку сменя́м.

Променял на табакерку солдат, пошол.

— Дай-ка я, думат, посмотрю хошь на неё.

Только открыл, выскочило двенадцать молодцох.

— Што угодно вас?

— Да, вот, променял салфетку вашему восподину.

— А ты нас корьмить будешь? А то тот мошенник нас заморил совсем. Если корьмить будешь, будем тебе верой-правдой служить.

— Што вы, конешно, буду. Што сам буду исть, то и вас буду корьмить.

— Ну, ладно, он нас заморил, мошенник, в табакерке етой. Сечас догоним, отберём.

Побежали, догнали бывшево хозяина, отобрали салфетку и коня отобрали, да еще в затылку накла́ли.

— Вот мы тебе ешшо, восподин хозяин, коня отобрали — што ты будешь пе́сший итти.

Раскинул солдат салфетку:

— Садитесь, ребята, ешьте!

— Вот так, хозяин, вот так, хозяин! Чем он нас корьмит! А тот мошенник нас заморил совсем, — будем тебе верой-правдой служить.

Вот как поели, салфетку он сложил, табакерку в карман, и приехал в Петербург и идёт к царю на лицо. Там часовые доложили, што вот, «рядовой солдат хоти́т вас, царь-батюшко, видеть».

Царь приказал пропустить.

— Зачем я вам нужо́н стал?

— Так-то, батюшка царь, служил я у вас двадцать пять лет и вот с половины путей вернулся вашу личность посмотреть.

— Не стоило было с половины путе ворачиватца! Какой же антерес вам моя личность?

— А как же [не] антерес, когда мы всю молодость провели за вашей службой.

Вот царь ево и спрашиват:

— Што же вы, теперя на родину хо́чите или здесь будете жить?

— Мне, царь-батюшка, везде хорошо.

Царь и говорит:

— Покорьмите солдата!

— Батюшка-царь, я вас прежде угошшу.

Царь думат, што ето, стоит солдат с пустым рукам. Чем же ето он угостит?

— Ну, да садись, ковда тебе говорят!

— Царь-батюшка, тебе меня с народом не накорьмить.

— Как так, ковда я все полки корьмлю, а тебя с народом не накорьмлю. Ты што, заспорил за мной?

— Так тошно!

И поднялся тут у их крик, спор.

— Хорошо, сколько же у тебя семейства?

— Двенадцать рабочих, тринадцатой я!

Царь рассмехнулся:

— Полка́ кормлю, а тут тринадцать человек не накорьмить.

А солдат на своём стоит:

— Ну, давай, царь-батюшка, пароль доржать.

Ну, и ударили об заклад: солдату голову ссечи́ и рабочих царю ондать, а ежли царь проиграт, полцарства ондаёт солдату.

— Ну, так ковда же мы с тобой друг к дружке на обед подём?

— Царь-батюшка, я хоть сёдни готов. Исправны ли?

Царь думат:

— Што за залевала!

Ну, решили к солдату пойти, а царю трое су́тки дали: заготовляют провизию, колят там, запасаютца. И решили обед на астрову устроить. В сколько часох у них был назначен, приходит солдат.

— Ну, царь-батюшко, пожалуйте на обед с войсками.

Собрал царь все войска́, полки, построил шере́нком и повёл к солдату. Как солдат попросил салфетку — раскинул её по всему астрову́. Так царь тут ужасну́лса, всево довольно: и кажному то, што сам царь ест. Никакой отмены нет, всем равная за́куска. И все тут перепились, наелись, досыту. Двое су́тки шол обед у солдата. Ну, и все довольны остались, побладарили солдата, завтра придут к царю. Царь на плошшеде́ — там корвиги возют, варят, пекут, возами возют. Посылат царь посланника по солдата. Повестил посланник солдата, тот идёт и с ём двенадцать молодцох из табакерки. Идут все вместе, приходят, садятца за обед. Кричат: тот — «налевай», тот — «прибавляй», да «ешшо дай!»

Ну, нехто не наелся, кричат:

— Голодные!

Царь стал занимать у грахох, у князей, свозили всё — своим солдатам к ужне ничево не осталось. А те ешшо голодны: пошли, кричат, тюкают. Ну, проспорил царь, отписал, сколь было условлено.