Купеческая дочь и кучер.

Ну, у одново помешшика была одна дочь. И жила она в ондельной комнате. Как родила́сь, её никому не казали. Она ране по белу свету ходила, а потом не схотела никово из мусково полку видеть. Курса́ свои кончила — училась она всяким там наукам етим — потребовала ондельную комнату. И приставлена была у ей одна горнишна. Лет десять она у ей живёт.

В одно время она с горнишной поссорились. Горнишна заходит прямо к помешшику, к папаше.

— Рашшитайте меня, я жить, — говорит, — не могу у вашей фрелены.

Король стал примечать даже к ей, што такое, любопытно ему, почему могли рассоритца.

— Дело её приказать, а твоё сделать.

Горнишна ему и говорит:

— Да, кабы, — говорит, — кабы дело да дело, а то она меня за Ванькой-писцом бегать заморила. Вот она как живёт без мусково полку.

Помешшик рассердился на горнишну:

— Ты, — говорит, — сиди, а я буду за дочерью проследовать.

Её в тёмну посадил.

— Если я за дочерью прослежу, тебя вознагражу, а не прослежу, тебя в остроге изгною! — горнишной сказал.

Горнишну посадил и у горнишной спросил, ковды к ей писец ходит. Горнишна говорит:

— Кажну ночь и за обедом с занятия сойдёт.

Потом, ковды́ писцы на обед разойдутца, помешшик идёт проверить, все ли нет обедают. Действительно, на которово она указыват, ево никовда нет. А он дня три проследовал. Как з аобедом посмотрел, ево нет, пошол к дочере в палату. Только увидела в большом зеркале — отец идёт.

— Куды я тебя дену?

Из сандука одёжу — а ево в сандук, сандук заперла и сама на койку легла. Отец походил по комнате, она распрогневалась, в гнев вошла.

— Почему вы, папаша, ко мне пришли, почему вы меня прослежоваете? Если какие непорядки, вы должны, папаша, сказать!

Сколь отец у ей ни побыл, она с испугу уснула на койке и спала долгое́ время.

Как разбудилась, в сандук кинулась. Он уж не живой, задохся. А горнишная живёт у ей све́жая. У етово же помешшика был кучер — из расейских он, звали ево тоже Иваном — было ему шестьдесят лет. Посылат она ему горнишну звать етово Ваньку-кучера к себе в палату. Кучер закричел на ету горнишную.

— Чо ты, негодяйка, какой подвод мне делаешь? Ковда к ей не томо́ кучер, вы́шши ли́ца в палату не ходют!

Прогнал её. Вторично послала́ горнишну — со слезами просит Ивана к себе да и только. Решился Иван пойти. Што будет, то и будет. Заходит Иван ей в палату. Здороватца или што не здороватца с испугу — она ему налеват бокал хорошево вина и кладёт тыщу рублей.

— Пей, Иван, да бери деньги!

Иван сказал:

— Я вольново вина хорошево пью, и денег у меня есть свои. (Што-же двадцать лет служит — денег шибко скопил). Надо же знать, — говорит, — за што водку пить и за што деньги взять.

Отворят сундук, кажет ему работу.

— Я двадцать лет живу, у вашево папаши служу — подлости не делал и не хочу етово убирать.

Стала из милости со слеза́м просить.

— Убери, Иван, пожалуста, отведи меня от беды!

Иван сказал:

— Не надо мне ни денег, ни водки, а вот, если буду в месяц два раза к тебе ходить — тогда уберёт.

А у ево борода до колена. Решилась она на ети дела. Иван сказал:

— Нет, ты дай мне расписку и пе́рсель [перстень] свой именной с руки.

Решилась ондать, и расписку дать Ивану.

Иван вечером тело убрал, и гости́т-пога́шшиват к ей. Мил, не мил, а ходит. Пришла масленка, отгулял весь народ. В чистой понедельник, все говорят, кучера-деревня гулят. С чистово понедельника уволилась вся дворня гулять, ездить в собрание как-то тамо-ка. И Иван поплёлся туды же. Первый вечер побеседовали, разошлися. И второй вечер, как выпили хорошо, захвасталися межу собой.

— Я там економку занимаю.

— А я нянюшку.

— Я горнишную.

И все расхвастались, у ково есть кака́ мадам. А Иван старик сидит и молчит себе. Над нём все затюкали:

— Ах, Иван, так извековал, никакой мадамы, не баришни не мог приобрекчи. Што ты так изжил?

Ну, и разожгли ево. А он был уж пьяный.

— Эх, вы, — говорит, — стану я с разными там знатца, я с самой поме́шшиковой дочерью дело имею.

Тут все в ладоши захлопали.

— Врёшь, врёшь, куды тебе. К ей и из вы́шшево свету некто некто не ходит.

Дело пушше тово разрослось — стали за Ивана залоги класть.

— Вот, давай завтре пусть кажный свою приведёт. А который свою мадаму на ету беседу не приведёт, тому — сто рублей с ево и сто плетей дать.

Потом фрелина увидела, што Иван не в себе ходит.

— Што такое с ним, ту́мной, не в своих чуства́х.

Спрашиват та ево:

— Што ты, Иван, вперемене? Не иначе мной похвастал там?

Иван отвечат:

— Виноват, барышня!

И обсказал.

— Ну, што товда, едем, — куды деватца?

Часы назначены, ковда ехать. Она велела часы назначить позднее. А те уж лопочут, што не приедет он. Где же? Врёт! Являтца Иван со своёй барышней-фреленой. Тут имя́ даже не только смешно, но у́жасно показалос. Ну, и в вороний круг попала, давай по вороньи каркать. Давай беседовать, выпивать, што те делают, то и она.

Потом, на расходе иха бал.

— Ех, — говорит, — Иван, неси-ка, я забыла угостить. У меня есть в повозке серебрена рюмка и водка. Неси-ка!

И давай из своих рук потчевать всех. Которы тут были, налеват — угошшат. Испили оне, и кто где стоял, тут и стал. Кто где лежал, тут и лежит. И Ване своёму подала, и выходит она из собрания, садитца на своих лошадей одна. Несколько саженей отъехала, навела зажигательно стекло и сожгла ето собрание, штоб не было даже и звука никаково.

Ну, приехала в покой — ушла к себе, а на завтре разговор:

— Кто-кто сожог?

— Кто столько народу погубил?

Ну, а на её и думушки никому нет. Ну, стала она на последней неделя, ета фрелена, поститца, и расказала попу все, как есть, грехи свои. Расказала, как собрание сожгла. Ну, знамо дело, поп не с терпением пришол домой:

— Матушка-матушка, знаш кто сожог собрание?

Ну, а матушка хорошей своёй куме.

— Девка, уж ты не сказывай никому!

Ну и пошло, и разрослось дело по всему городу, и все разознали. Ну, и што же — батюшку растригли, а её в каторгу, а горнишную выпустили — и помешшик ей всё наследство оставил.