Верная жена.

Жил был хресьянин, ахотник он был стра́шнай, всё па ахотам хадил, даже из дому уедет, кагды на год, а кагды и на́ два года. У ево была жана и девушка. — «Ну, жана, я топеря на долго атправляюсь, живи тут». Ана асталас от нево биременна, и он нe знал етова. И ездил он боле году па ахотам там, по разным зе́млям. И возратилса домой уж. Вот едит домой уж. Вот едит домой, а день жа́ркой-жа́ркой, a ему пить хочитца. — «A, господи, как пить ахота!" — Ну и нигде ни азерка́ ни лы́вки нетy. Видит с каня, в староне блестет што-то, светит. — «Ужо, не озеро ли там, поглежу, съежжу.» — Подъезжат; верно, балото, азерко́ небольшо́. И припал к етаму азерку́ в папа́док пить. Паймал ево хто-то за́ бароду, и ташшит в озеро, што он не можит и паднятца. — «Ну што в самым деле» — шибко-то он не устра́шилса — «шутки шутеть, што ли, апускай, хто там паймался! В самым деле долго будеш шутеть?» — «Да, до тех пор те не апушшу, пока ты мне заклад не зало́жишь». — «А какой же вам надо заклад? Бери вот каня, а то вот денег, сколько надо!» — «Ни надо мне ни коня ни надо тваих денег.» — «Дак што же тибе, нечистая сила, надо — ни каня не надо ни денег?» — «Да вот, андай мне, што ты дома не знаш, атсули мне то.» — Мужик все дома перибрал. — «Знаю, кажись, все.» — Решилса андать ему, што дома не знат. Атсулил. Апустил он ево. Сял мужик, паехал, приежжат дамой, ево мальчишка стречат, ползат уж. — «Ай, ай,» думат: «вот што я о́ндал!» И жане не сказават.

Растёт мальчик етот у нево, ро́бят aне вместе. Как, кароче сказать, лет шашнадцати етот мальчик стал. В адно время паехали ане с ём в лес за дровами. A етот мужик рубил, рубил дрова, сял на калоду и зaплакал. Парень гледит на ево. Чо над отцом постречалос? — «Ты об чом, тятя, плачишь?» — «Ах, Вася, кабы знал мое горе. Кабы ты знал мое горе, чо у меня на душе лежит. Как же мне не плакать». — Сын к атцу таки пристал — «Скажи, тятя, како́ гope? Горе так абои́м, а нe адному». — «Да вот, как», говарит: «мать табой была биременна» — и рассказал, как он на ахоте был и атсулил ево, по такому несчасному случа́ю. — «Вы бы мне давно уж, тятя, сказали, я бы по малолесву давно уж cхадил». — Hy, приедим домой, Вася, матери не сказавай. Мать шибко заплачит." — Приехали домой, сяли абедать, сын на атца взглянит, да засмиётца, да засмиётца. Мать сына спрашиват: «ты чо, Вася, над отцом сёдни смиесся?» — «Да, ежли вам, мамa, сказать, так вы заплачите». — Мать пушше к сыну пристала: «скажи, да скажи». — Cын взял, да и сказал матери все патробно, как ему атец говарил. Тагда сын паабедал и говарит: «надо итти; когда я уж отсуленай, так надо итти». — Тут паднялся крик, шум, слезы. — «Да, пожди же ишо, вить, он тибя патребуит. Может ишо и так абойдётца». — «Нет, пайду, да и все тут!» — И сестренка ета с ём ладитца. Как ие не отбивали, насильно пашла с братом.

Долго ли, ко́ротко ли по лесу шли и увидали, стаит избушка в лесу, земовейка. Заходют в ету избушку, пасматрели: в печке стаят два гаршечка: в адном шчи, a в другом каша. Панемножку взяли, паели из тово и из другово, задвинули абратно, и улезли под печку спать, спрятались. Приходит хазяин етой избушке, а тут жил полесо́вшик-старичок, лес караулил. Приходит: хлеб е́деной, гаршечки пасматрел — и там е́дено, и помаленьку съедено — «Кто же,» думат: «кто мог быть?» — Стал старик прислушиватца, кто-то шипит — спит. Посматрел старик. Двое за печкой спят: мальчик и девочка. Он сял и не знает, то ли ето брадяги, то ли ето заблудяюшши какия — и баитца, как бы нe испугать. Нет терпения у старика — пашол будить, paзбудил вежливо их. Стали ане, он пригласил их к сибе исьти, накарьмил етих юношев старичок и стал спрашивать: «Чьи вы, атку́ля? Не бойтесь миня: я — вить, дедушка». — И рассказал мальчик ему все патребно, куды он пашол и за каким делом. — «Дак вот что, мальчик, я вам не саветую», говарит: «итти, покаль он вас не требуит. Все-таки он вас патребуит, а пока поживите у меня». — Старику ети дети пагленулися. Девка стала избёнку подметать, абед варить, и живут ане сколь времени у етова старика.

В адно время сабиратца старик асматривать лес, етот емy и говарит: «да, чо же вы всё сами ездите́, я бы заменил вас, я тоже могу ето дело панимать». — «Ну хоти́шь, ступай. Да хто, может, беднай человек леси́нку рубит — не бери с ево взятки, пропускай так безо всево. Я всегда так гля бедных людей делаю — у царя-батюшки лесу хвaтит. Бедных людей аби́дить не́чево» — Съездил Вася обгледел лес — «Всё сахранно, благополушно, батюшка!» — Атцом уже ево завёт. Через несколько времё собираютца ане yж оба ехать. Вот ане ездили, лес обгледели, и паехали абратно домой. Вася сял на лошадь, а старик пашол пе́сший. Патом паехали ане — бытто топь такая, грись — по етой грезе́. — «Tы, Вася, слезь с лошади, легче лошадь прайдет» — старик етому говарит. Старик взял у Васи каня в повод, а Вася пешком пашол.

Вот в кустах, у билотки, слышат — крик. Абзывают Васю в ети кусты. — «Вася, пади сюды!» из кустох кричат. Вася пашол, старик ево не пускат. — «Нако я пойду, а ты лошадь даржи». — Как старик ушол, Вася без терпенья бросил лошадь, и за стариком в те же кусты. Как у етова старика Васю етова просют: «привел ты мне ево, долго я буду ждать пасулёнова?»

Как старик решился с Васей. — «Вася, я за тибя пайду. Как я пожил, у меня никово нету, а тибе пожить надо. Я заменю тваю голову.» — «Ну», Вася говарит: «чо же вы за чужую беду отвечать подёте — я же отсулёный, я отвечать пайду!» — Как старик с Васей не стал долго разгаваривать, по́дал лешему сваю левую руку, удёрнул ево леший. Вася приезжат на стариково место, поплакал и давай братца за хозяйсво за ето, с сестрой жить тут. Стал он стариково дело делать и стариково жалованье палучать. И сестра ево тут с им живет. А у старика было много всево припасёно.

Долго ли, коротко ли, несколько време живут ане с сестрой. Ходит Вася в лес, асматриват, a в то време сестру стал смушшать нечистый. Стал являтца малодым парнем. Решилась сестра с ем жить в савете за одно. И вот, как он ево смустил сестру и стал смушшать: брата етова пахи́тить. Ну смустил таки ие, брата изводить. — «Как же мы ево извидём? — «Вот ты захварай и посылай ево в лес тигру зверя падои́ть. Звери ево разорвут, а мы прикрасно будим жить». — Ho ничево, тигра ево не пахитил, и он принес ишо сибе тигрёнка. (Hy, как в той сказке) — «Нет, братец, мне от етова ничево не будит легче, а вот во сне мне пригрезилось: есь серый волк — от нево мне будит легче». — А ето тот ие учит.

Достал ей и от сераво волка малока и волчёнка привел.

После етово сераво волка, заставлят ана ево саловья разбойника найти, и от ево пера натирибить. Он нашол, хотел стре́лить ево, тот говарит: «вот тибе маево соловьёнка» — и нашшипал ему пуху.

— «Ну, топеря вот што мы с ем сделаем. Есь, говарят, така-то мельница в балоте, ана вся чугунна. У ей двенацать подставо́в, заставь», говарит: «бусу принести оттуль. Вот на етой мельнице ево жарнова́ смелют безприменно». — Взял он ету сваю ахоту, тигренка и валченка и саловья-разбойника, приходит к етой мельнице. Заходит в мельницу, в ей чугунная лесница бальша́. На перву ступеньку стал, замолол жорнов; на другую ступеньку поднялса́, зачепа́лась и лесница; на третью только взня́лса, заходили все жарнова́. Успел он из мельницы выскочить, мельница захлобыснулась, а ахота вся ево асталась там.

Стаит у мельницы, жалет сваю ахоту, идет сам лешей к ему. — «Ну, што, стаиш? вить, я съись тибя хачу». — «А как ты меня сичас заешь? Я то в поту то в бусу́», говарит: «а я вот истоплю баню, вымоюсь, тожно́ ты меня, как красное еичко скушаешь». — Затапил Вася баню, сидит, голову павесил, а ето он все поджидает, не идет ли к ему ево ахота. Прилетает к ему воробей и летат над ево головой, чекочит. — «А што ж ты тут зачеко́тал, мне без тибя досада есь». — «Ну да, Вася, я в вашу пользу чекочу, ты не ладно же баню затапил, ты затапи ие сырым дровам осиновым, ана до́ле будит тапитца. А соловей разбойник уж крышу проклявыват у мельницы — ане придут к тибе». — Набросал Вася сырово осиннику в баню. А лешей бегат да таропит — «скоро ли ты вымысся?» — A Вася eмy говарит: «да у тибя и путных то дров нету, вот сырьём затапил».

Мало-мало протапилась, пашол Вася мытца. Только Вася разделся мытца, прибежала таки ево ахота с мельницы — не смалола мельница, живы остались. Патом Вася, как абрадовался, мало-малу вымылся, обкатился, идет леший, атварят баню, а Вася распарядился: «ну-ка, ахота, берись за етова!» — Ну и разорвали етова лешева в пух и прах. Астался Вася живой.

Тогда он етова лешева в пепел сжог в пух и прах извеял, иссе́ял, и паехал к сестре. Приезжат к сваёй к сестре. «Ну, негодяйка, изводила ты меня, я тваево лешево извел!» Сабират свае именье и выезжат из етой избушки. Со́дит сестру на каня, сам пашол песчий. Падъезжают к етой самой мельнице; у етой мельнице у лешево были два сталба вкопаны. Тогда привез он сестру к етому месту. «Вот где твой мило́й!» — Ана плакала, плакала, пепел рыла, рыла, и клык нашла, етот клык схватила, к серцу прижала, воет об им, об лешево клыку́.

Тада он межу етих, межу двых столбох, падвешиват яшшик, и со́дит сестру в етот яшшик, и ставит по бочке на етy сторону яшшика и бочку на другу сторону. — «Вот, как ты, cecтpa надо мной га́лилась, так вот тибе и казнь! Меня чужой старик спас, а ты — сестра, да изво́диш». Пасадил сестру в яшшик и «вот,» говарит: «бочку наплачь обо мне и бочку наплачь об етим лешем, тагда апушшу тибя. O6 ком же ты напере́ть плакать будишь, або мне или вот о клыке́?» — «Нет, братец, напереть о клыке буду плакать, патом об тибе». — Ну и уехал, аставил иё тут.

Hy, выезжат. — «Не паеду я к атцу, паеду страмсвовать, пасмотреть чужи города́». Приезжат с axoтой етой в чужой город. В етим гораду всё основано чорным тро́уром; он заезжжат, стаёт в гастиницу, и спрашиват: «чо у вас в етим гораду́ кро́итца?» — «Да в етим гораду́ нешто у нас хорошево не получатца: змей народу паедат, и вот до царской дочере́ добилса, завтре уж царскую дочь надо ему вести на съедание». Он говарит: «я могу зашшитить». — Как он тут в гастинице переначивал, привезли царскую дочь змею на съедание. В корете ие привезли, сидит ана там. Пашол он со сваей ахотой к царевне етой. — «Што же вы, царевна, так заунывно́ сидите́?» — «Как же мне не горевать, я единсвеннаво отца дочь и сичас меня змей съес». — И привезёна ана, сидит у моря уж.

Вот видит, море раздваиватца на двое. Вылазит змей трёхглавой. А етот с ём и говарит: «я есть защитчик царской дочере, не дам тибе ие съись». — «Тада давай, поборемся». — «Как будим ваевать по́просту голову рубить, или силу узнавать напереть друг у дружки?» — «В етим лесу расчистим себе плошшеть и на етой плошшеде́ повоюем!» — И змей сваим посвистом свиснул — на двадцать вёрс лес, как метлой замёл. А Вася соловья заставил свиснуть, и соловей свиснул — на сорок верс лес размёл. Тада стали ане с ем ваевать. Адну голову сам Вася ему ссёк, а тут астальныя — звери ему пахитили. Taгда пахитили змея, царская дочь приехала домой нежданная даже, и царь весьма обрадовался: «пачиму ты аста́вилась живая?» — «А вот из чужой земли поевилса тут новый зашчитчик и пахитил змея.» — Паслал царь за ём пасланника, штоб к ниму на лицо шол он. На пасла́ной зов он не идет. Падыматца царь сам искать ево. Приезжат в гастиницу и бирет ево. Пашла у них па всиму гораду радось, пение, што пахитили етова змея. — «Чем же мы вac, каким топерь чинам, наградим за ето?» — «Никаких мне от вас наградох нe надо — я, любя, вac спас» — Ну, царь, все-таки повенчал дочь сваю, о́ндал за нево.

Hy, как он повенчался, прожил несколько вpeмe, пала ему на ум ета сестра. Как ана там, жива ли нет, сказнённая ета сестра. Ну и сабрался, и паехал сестру сматреть в етим яшшике. Приезжат, а ана ишо жива, едва дышит. — «Ну, што, сестра, наплакала ты або мне и о клыке?» — «Нет, братец, ишо o клыке́ не могу наплакать, не токмя́ о тибе». — Тагда сожалел он все-ж-таки сестру, взял, повез ие к сибе. Привозют домой, приставляют к ей горнишну, как хадить за ней. Как ана мало-мало оздаравливать стaлa, справила ана брату падушку. — «Как ты, братец, с мaлодой жаной живёш, мне тебя одарить не́чем, вот тибе падушка». — Как братец легли спать на новую падушку, утре не может стать. Малода́ ево жана будит, будит. Пашла у их крик, плак. «Молодой нaследник помер!» — Патом завесили ети зеркалы троуром, царь запичалился, што зять был у ево любимый, и што ишо он защитчик был, и весь город запичалился. А сестра ево ишо распоряжатса — «Вы хороните, как в нашим месте, а не по вашему». — «А как же у вас хоронют?» — «У нас нe закапыват в землю, a вешат в сталбы». Вот царь установил два сталба на ваде, гробницу вызолотил, украсил и павесил межу двых сталбох. Hy, павесил. A про ево ахоту и забыли. Нехто их не на́стовал, есь нe давали. И ане двери прогрызли, убежали, прбежали к хазяину и уташшили етот гроб на а́страв, с вады сняли.

Соловей-разбойник прислушался, он ишо совсем не помер. Bот ане признали у нево в ухе етот же самый клык. А ана, сестра ево, этот самый клык в падушку ему зашила. И не могут ане етот клык вытаскавать. Соловей говарит: «ежли мне вытаскавать, я шибко сильнай, я ему голову расцапаю». A серый волк говорит: «а мне и вовсе не́чем». Бежит заец. — «Эй косой, пади сюды!» — Прибежал заец. — «Вот выташи у нашево воспадина клык из уха, а то не выташшиш, пахитим тебя сейчас же, а выташиш — карьмить будим.» — Как ушкан атгрыз тонинькай пруточик, насто́рожил ему в ухо, и заставил волка тихонько покалачивать лапкой етыт пруток, в друго ухо выскочил етот клык самый. — «Фу,» грит: как я долго спал!" — «Да, спали вы, вот ваш гроб, вот ваше всё. Вот как сестрица тибя падушкой наградила!» — Приезжат на ахоте домой, апеть пашла у их радось. Патом сестру он привезал лошаде́ ко-хвасту, и лошади растарзали все ие кости. А сами с царевной живут, да поживают, да дабра наживают.